Олег Шапиро: сдвиги в современной архитектуре происходят без крови

Олег Шапиро – архитектор, кандидат архитектуры, партнер бюро Wowhaus, в преддверии Культурного форума рассказал нам, что является главной победой современной архитектуры, к чему приводит дефицит смыслов и почему глобализация – это не страшно.

— Олег, на Культурном форуме вы принимаете участие в сессии «Современная архитектура: победы и дефициты. Взгляд со стороны» секции «Креативная среда и урбанистика». Логично спросить, в чем с вашей точки зрения победы и дефициты современной архитектуры?

— Самое главное отличие современной архитектуры – это активизация ее социальной составляющей. Почему я акцентирую внимание именно на ней? Потому, что все остальное хоть и меняется внешне, но по сути остается неизменным. Например, технологии. Конечно, они совершенствуются, появляются новые возможности, но сама технологическая составляющая всегда присутствовала в архитектуре, по определению. Тоже самое можно сказать о философии – человечество осваивает новый опыт, формулирует новые идеи, но они в течение всего хода истории влияли и на архитектуру, и на искусство. А вот социальная направленность архитектуры вышла на первый план только сейчас. Поэтому Аравена и получил свой приз (Алехандро Аравена, лауреат Прицкеровской архитектурной премии 2017 г.). Он отличный архитектор, но именно его работа с социальной сферой делает его настолько популярным.

Сегодня, как никогда ранее, внимание профессионального сообщества направлено и на прямого потребителя, заказчика, и на конечного пользователя. Это партисипаторное проектирование, которое пришло в архитектуру  в 1970-х гг, но именно сейчас большие группы жителей привлекаются к диалогу более активно. Парк Хай-Лайн в Нью-Йорке вообще был создан при непосредственном участии городских сообществ. Так что клиентоориентированность в архитектуре – это хорошо.

Когда сменилась эпоха и модернизм умер, он все-таки оставил нам в наследство свое стремление к простоте, из которого выросли односложные понятия: удобно – значит хорошо, дешево – значит хорошо. Но сейчас архитектура, во всяком случае хорошая, всегда сложна. Мы стали понимать, что все наши решения носят комплексный характер, и каждый шаг формирует новые условия, на основании которых мы двигаемся дальше. И вот, собственно, на архитекторе лежит ответственность выбора из множества условий того, что действительно важно, чтобы сделать следующий шаг. Возвращаясь к примеру Хай-Лайна, – это была депрессивная территория, но городские сообщества совместно с архитекторами нашли решение и преобразили этот район. Теперь это востребованное место с дорогими ресторанами.

Так выглядят победы современной архитектуры. Но как часто бывает, они же могут быть и дефицитами в том случае, если выбор будет сделан неправильно. Возьмем для примера те же общественные пространства. Они могут быть сформированы благодаря разным факторам. Это может быть политическая воля. Например, власти Германии решили показать, что западной и восточной части как отдельных государств больше не существует и застроить Потсдамерплац.

Это могут быть экологические задачи – освободить реку или наоборот, забрать ее в подземное русло. И, наконец, это могут быть задачи социальные – оживить депрессивные территории, снизить напряженность, криминогенную ситуацию в определенных районах, яркий пример – парк Мадрид-Рио.

Чаще всего эти три фактора смешиваются, и тогда проект становится новой идентичностью города и его достопримечательностью. Если же задачи были, скажем, только идеологическими, то проект скорее всего будет неудачным. Такой неудачей стал Потсдамерплац – и не мог не стать какие бы талантливые люди его ни создавали. Почему? Потому что возникает дефицит смыслов.

— Ваше бюро много работает с общественными пространствами, и об их роли в жизни города говорят сегодня все больше и больше. Какими они должны быть?

— Общественные пространства решают разные задачи, о чем мы говорили с вами раньше.  Например, сейчас в Москве появляются новые памятники. Это идеологические символы, идолы, если хотите, хотя вообще-то пластическая скульптура – это искусство. Это просто какие-то знаки, чем больше, тем, видимо, лучше. Что касается общественных пространств Москвы, то с ними все нормально. Тут проблема в том, что общественное осмысление не успевает за принятием решений, но возможно, в таком огромном городе, как Москва по-другому и нельзя, иначе результаты будут вообще не заметны. Зато сейчас по Тверской хотя бы можно ходить, она стала похожа на нормальную улицу, на ней появились столики, и за ними сидят люди.

— Есть ли сейчас, если можно так сказать, необходимость в прорыве в культуре, архитектуре, которым характеризовалось начало 20 века? Или перед архитектурой не стоит принципиально новых задач?

— Сейчас другое время. Если мы поедем по Европе, то будет видно, как сильно их задела Первая мировая война. Я хочу сказать, что все культурные новации – это своеобразный катарсис, высшая точка трагедии. И не только в архитектуре, но и в музыке, литературе или живописи. Для больших сломов нужны большие потрясения, чего очень бы не хотелось. А вызвать такие сдвиги только усилием воли невозможно. Военные годы в Европе – это марксо-фрейдистский модернизм. Все было просто, однозначно. Потом, в 60-70 гг. случилась смена парадигмы, мы поняли, что линейных решений не бывает. Система не остается прежней после воздействия на нее. И если мы три года занимаемся благоустройством Москвы, то в итоге мы получаем другой город, решения в котором принимаются уже исходя из этого опыта. Так что, говоря о современных прорывах, я считаю, что сдвиги происходят, но не скачкообразно, а последовательно, без крови, но от этого они не становятся менее фундаментальными.

— Влияет ли современное искусство на архитектуру или больше влияют технологии? Есть ли в этом специфика времени или это обычный ход вещей?

— Архитектура – прикладная сфера, и влияние на ее развитие оказывают как искусство, так и технологии: искусство опосредованно, технологии – более прямо. Но большее влияние оказывает на архитектуру именно информационная трансформация общества. Профессия разгерметизируется: доступ к информации о том, что происходит в мире, становится все более открытым для любого архитектора, а барьеров остается все меньше. И, наконец, барьера между архитектором и конечным «потребителем» более не существует.

— С мировой глобализацией происходит и глобализация архитектуры – считаете ли вы это недостатком? Не кажется ли вам, что одни и те же архитекторы строят одно и тоже в разных городах мира?

— Во-первых, это не так, а во-вторых, не в первый раз. В Санкт-Петербурге, можно подумать, исконная русская архитектура. И что такое русская? Кремль вообще русский или нет? Мы строили как в Византии, как во Пскове, как в Риме, потом как в Северной Европе. И не только в России, это характерно для всего мира. Возьмите готику – она есть и в Праге, и в Париже, и в Кельне. Так что отдельные великие объекты давно глобализировались. А если говорить про, так скажем, массовое жилье, то изба в Норвегии принципиально ничем не отличается от избы в России. Архитектура может быть специфична не по национальному признаку, а по принципу построения хозяйства. Условно говоря, кочевники ставили шатер, оседлые копали землянку, потом стали строить стационарные дома. Поэтому ничего нового или страшного не происходит.

Несмотря на глобализацию, вы никогда не перепутаете Германию с Францией и уж тем более с Италией. Особенно это касается маленьких городов. Интересный вопрос в другом – как и когда складывается эта идентичность? Как я вижу, она спрятана в структуре города, в его активностях, распределении людей. В ходе своего существования город накапливает слои, и его уникальность не в стилевых отличиях отдельных его элементов, а в их совокупности. Национальная культура присваивает привнесенные элементы и делает их своими. И этот процесс касается всей культуры в целом – языка, музыки. Не является исключением и  архитектура.